|
Глава 37
ПРОЩЕНИЕ
Извещенный Годуновым, Никита Романович явился на царский двор с своими станичниками.
Перераненные, оборванные, в разнообразных лохмотьях, кто в зипуне, кто в овчине, кто в лаптях, кто босиком, многие с подвязанными головами, все без шапок и без оружия, стояли они молча друг подле друга, дожидаясь царского пробуждения.
Не в первый раз видели молодцы Слободу; приходили они сюда и гуслярами, и нищими, и поводильщиками медведей. Некоторые участвовали и в последнем пожаре, когда Перстень с Коршуном пришли освободить Серебряного. Много было между ними знакомых нам лиц, но многих и недоставало. Недоставало всех, которые, отстаивая Русскую землю, полегли недавно на рязанских полях, ни тех, которые после победы, любя раздолье кочующей жизни, не захотели понести к царю повинную голову. Не было тут ни Перстня, ни Митьки, ни рыжего песенника, ни дедушки Коршуна. Перстень, появившись в последний раз в Слободе в день судного поединка, исчез бог весть куда; Митька последовал за ним; песенника еще прежде уходил Серебряный, а Коршуна теперь под стеною кремлевскою терзали псы и клевали вороны...
Уже часа два дожидались молодцы, потупя очи и не подозревая, что царь смотрит на них из небольшого окна, проделанного над самым крыльцом и скрытого узорными теремками. Никто из них не говорил ни с товарищами, ни с Серебряным, который стоял в стороне, задумавшись и не обращая внимания на множество людей, толпившихся у ворот и у калиток. В числе любопытных была и государева мамка. Она стояла на крыльце, нагнувшись на клюку, и смотрела на все безжизненными глазами, ожидая появления Иоанна, быть может, с тем, чтобы своим присутствием удержать его от новой жестокости.
Иван Васильевич, наглядевшись вдоволь из потаенного окна на своих опальников, насладившись мыслью, что они теперь стоят между жизнью и смертью и что нелегко у них, должно быть, на сердце, показался вдруг на крыльце в сопровождении нескольких стольников.
При виде царя, одетого в золотую парчу, опирающегося на узорный посох, разбойники стали на колени и преклонили головы.
Иоанн помолчал несколько времени.
- Здравствуйте, оборванцы! - сказал он наконец и, поглядев на Серебряного, прибавил: - Ты зачем в Слободу пожаловал? По тюрьме, что ли, соскучился?
- Государь, - ответил Серебряный скромно, - из тюрьмы ушел я не сам; а увели меня насильно станичники. Они же разбили Ширинского мурзу Шихмата, о чем твоей милости должно быть уже ведомо. Вместе мы били татар, вместе и отдаемся на твою волю; казни или милуй нас, как твоя царская милость знает!
- Так это за ним вы тот раз в Слободу приходили? - спросил Иоанн у разбойников. - Откуда же вы знаете его?
- Батюшка царь, - отвечали вполголоса разбойники, - он атамана нашего спас, когда его в Медведевке повесить хотели. Атаман-то и увел его из тюрьмы!
- В Медведевке? - сказал Иоанн и усмехнулся. - Это, должно быть, когда ты Хомяка и с объездом его шелепугами отшлепал? Я это дело помню. Я отпустил тебе эту первую вину, а был ты, по уговору нашему, посажен за новую вину, когда ты вдругорядь на моих людей у Морозова напал. Что скажешь на это?
Серебряный хотел отвечать, но мамка предупредила его.
- Да полно тебе вины-то его высчитывать! - сказала она Иоанну сердито. - Вместо чтоб пожаловать его за то, что он басурманов разбил, церковь Христову отстоял, а ты только и смотришь, какую б вину на нем найти. Мало тебе было терзанья на Москве, волк ты этакий!
- Молчи, старуха! - сказал строго Иоанн, - не твое бабье дело указывать мне!
Но, досадуя на Онуфревну, он не захотел раздражать ее и, отвернувшись от Серебряного, сказал разбойникам, стоявшим на коленях:
- Где атаман ваш, висельники? Пусть выступит вперед.
Серебряный взялся отвечать за разбойников.
- Их атамана здесь нет, государь. Он тот же час после рязанской битвы ушел. Я звал его, да он идти не захотел.
- Не захотел! - повторил Иоанн. - Сдается мне, что этот атаман есть тот самый слепой, что ко мне в опочивальню со стариком приходил. Слушайте же, оборванцы! Я вашего атамана велю сыскать и на кол посадить!
Но царь притворился, что не слышит, и продолжал, глядя на разбойников:
- А вас за то, что вы сами на мою волю отдались, я, так и быть, помилую. Выкатить им пять бочек меду на двор! Ну что? Довольна ты, старая дура?
Мамка зажевала губами.
- Да живет царь! - закричали разбойники. - Будем служить тебе, батюшка государь! Заслужим твое прощение нашими головами!
- Выдать им, - продолжал Иоанн, - по доброму кафтану да по гривне на человека. Я их в опричнину впишу. Хотите, висельники, мне в опричниках служить?
Некоторые из разбойников замялись, но большая часть закричала:
- Рады служить тебе, батюшка, где укажет твоя царская милость!
- Как думаешь, - сказал Иоанн с довольным видом Серебряному, - пригодны они в ратный строй?
- В ратный-то строй пригодны, - ответил Никита Романович, - только уж, государь, не вели их в опричнину вписывать!
Царь подумал, что Серебряный считает разбойников недостойными такой чести.
- Когда я кого милую, - произнес он торжественно, - я не милую вполовину!
- Да какая ж это милость, государь! - вырвалось у Серебряного.
Иоанн посмотрел на него с удивлением.
- Они, - продолжал Никита Романович, немного запинаясь, - они, государь, ведь доброе дело учинили; без них, пожалуй, татары на самую бы Рязань пошли!
- Так почему ж им в опричнине не быть? - спросил Иоанн, пронзая глазами Серебряного.
- А потому, государь, - выговорил Серебряный, который тщетно старался прибрать выражения поприличнее, - потому, государь, что они, правда, люди худые, а все же лучше твоих кромешников!
Эта неожиданная и невольная смелость Серебряного озадачила Иоанна. Он вспомнил, что уже не в первый раз Никита Романович говорит с ним так откровенно и прямо. Между тем он, осужденный на смерть, сам добровольно вернулся в Слободу и отдавался на царский произвол.
В строптивости нельзя было обвинить его, и царь колебался, как принять эту дерзкую выходку, как новое лицо привлекло его внимание.
В толпу разбойников незаметно втерся посторонний человек, лет шестидесяти, опрятно одетый, и старался, не показываясь царю, привлечь внимание Серебряного. Уже несколько раз он из-за переднего ряда протягивал украдкой руку и силился поймать князя за полу, но, не достав его, опять прятался за разбойников.
- Это что за крыса? - спросил царь, указывая на незнакомца.
Но тот уже успел скрыться в толпе.
- Раздвиньтесь, люди! - сказал Иоанн, - достать мне этого молодца, что там сзади хоронится!
Несколько опричников бросились в толпу и вытащили виновного.
- Это мой стремянный, государь! - поспешил сказать Серебряный, узнав своего старого Михеича, - он не видал меня с тех пор...
- Так, так, батюшка государь! - подтвердил Михеич, заикаясь от страха и радости, - его княжеская милость правду изволит говорить!.. Не виделись мы с того дня, как схватили его милость. Дозволь же, батюшка царь, на боярина моего посмотреть! Господи светы, Никита Романыч! Я уже думал, не придется мне увидеть тебя!
- Что же ты хотел сказать ему? - спросил царь, продолжая недоверчиво глядеть на Михеича. - Зачем ты за станичниками хоронился?
- Поопасывался, батюшка государь Иван Васильич, опричников твоих поопасывался! Это ведь, сам знаешь, это ведь, государь, все такой народ...
И Михеич закусил язык.
- Какой народ? - спросил Иоанн, стараясь придать чертам своим милостивое выражение. - Говори, старик, без зазора, какой народ мои опричники?
Михеич поглядел на царя и успокоился.
- Да такого мы до литовского похода отродясь не видывали, батюшка! - проговорил он вдруг, ободренный милостивым выражением царского лица. - Не в укор им сказать, ненадежный народ, тетка их подкурятина!
Царь пристально посмотрел на Михеича, дивясь, что слуга равняется откровенностью своему господину.
- Ну что ты на него глаза таращишь? - сказала мамка. - Съесть его, что ли, хочешь? Разве он не правду говорит? Разве видывали прежде на Руси кромешников?
Михеич, нашедши себе подмогу, обрадовался.
- Так, бабуся, так! - сказал он. - От них-то все зло и пошло на Руси! Они-то и боярина оговорили! Не верь им, государь, не верь им! Песьи у них морды на сбруе, песий и брех на языке! Господин мой верно служил тебе, а это Вяземский с Хомяком наговорили на него. Вот и бабуся правду сказала, что таких сыроядцев и не видано на Руси!
И, озираясь на окружающих его опричников, Михеич придвинулся поближе к Серебряному. Хоть вы-де и волки, а теперь не съедите!
Когда царь вышел на крыльцо, он уже решился простить разбойников. Ему хотелось только продержать их некоторое время в недоумении. Замечания мамки пришлись некстати и чуть было не раздражили Иоанна, но, к счастью, на него нашла милостивая полоса, и, вместо того чтоб предаться гневу, он вздумал посмеяться над Онуфревной и уронить ее значение в глазах царедворцев, а вместе и подшутить над стремянным Серебряного.
- Так тебе не люба опричнина? - спросил он Михеича с видом добродушия.
- Да кому ж она люба, батюшка государь? С того часу, как вернулись мы из Литвы, все от нее пошли сыпаться беды на боярина моего. Не будь этих, прости господи, живодеров, мой господин был бы по-прежнему в чести у твоей царской милости.
И Михеич опять опасливо посмотрел на царских телохранителей, но тот же час подумал про себя: "Эх, тетка их подкурятина! Уж погублю свою голову, а очищу перед царем господина моего!"
- Добрый у тебя стремянный! - сказал царь Серебряному. - Пусть бы и мои слуги так ко мне мыслили! А давно он у тебя?
- Да я, батюшка Иван Васильевич, - подхватил Михеич, совершенно ободренный царскою похвалою, - я князю с самого с его сыздетства служу. И батюшке его покойному служил я, и отец мой деду его служил, и дети мои, кабы были у меня, его бы детям служили!
- А нет у тебя разве детушек, старичок? - спросил Иоанн еще милостивее.
- Было двое сыновей, батюшка, да обоих господь прибрал. Оба на твоем государском деле под Полоцком полегли, когда мы с Никитой Романычем да с князем Пронским Полоцк выручали. Старшему сыну, Василью, вражий лях, налетев, саблей голову раскроил, а меньшему-то, Степану, из пищали грудь прострелили, сквозь самый наплечник, вот настолько повыше левого соска!
И Михеич пальцем показал на груди своей место, где в Степана попала пуля.
- Вишь! - проговорил Иоанн, покачивая головой и как будто принимая большое участие в сыновьях Михеича. - Ну, что ж делать, старичок, этих бог прибрал, других наживешь!
- Что ж, - сказал царь, как бы желая утешить стремянного, - еще, даст бог, другую хозяйку найдешь!
Михеич ощущал немалое удовольствие в разговоре с царем.
- Да этого добра как не найти, - ответил он, ухмыляясь, - только не охоч я до баб, батюшка государь, да уж и стар становлюсь этаким делом заниматься!
- Баба бабе рознь, - заметил Иоанн и, схватив Онуфревну за душегрейку, - вот тебе хозяйка! - сказал он и выдвинул мамку вперед. - Возьми ее, старина, живи с ней в любви и в совете, да детей приживай!
Опричники, поняв царскую шутку, громко захохотали, а Михеич, в изумлении, посмотрел на царя, не смеется ли и он, но на лице Иоанна не было улыбки.
Безжизненные глаза мамки вспыхнули.
- Страмник ты! - закричала она на Иоанна, - безбожник! Я тебе дам ругаться надо мной! Страмник ты, тьфу! Еретик бессовестный!
- Полно ломаться, бабушка, - сказал царь, - я тебе доброго мужа сватаю; он будет тебя любить, дарить, уму-разуму научать! А свадьбу мы сегодня же после вечерни сыграем! Ну, какова твоя хозяйка, старичина?
- Умилосердись, батюшка государь! - проговорил Михеич в совершенном испуге.
- Что ж? Разве она тебе не по сердцу?
- Какое по сердцу, батюшка! - простонал Михеич, отступая назад.
Михеич с ужасом посмотрел на Онуфревну, которую царь все еще держал за душегрейку.
- Батюшка Иван Васильевич! - воскликнул он вдруг, падая на колени, - вели меня казнить, только не вели этакого сраму на себя принимать! Скорей на плаху пойду, чем женюсь на ее милости, тетка ее подкурятина!
Иван Васильевич немного помолчал и вдруг разразился громким продолжительным смехом.
- Ну, - сказал он, выпуская наконец Онуфревну, которая поспешила уйти, ругаясь и отплевываясь, - честь приложена, убытку бог избавил! Я хотел вашего счастья, а насильно венчать вас не буду! Служи по-прежнему боярину твоему, старичина, а ты, Никита, подойди сюда. Отпускаю тебе и вторую вину твою. А этих голоштанников в опричнину не впишу; мои молодцы, пожалуй, обидятся. Пусть идут к Жиздре, в сторожевой полк. Коли охочи они на татар, будет им с кем переведаться. Ты же, - продолжал он особенно милостивым голосом, без примеси своей обычной насмешливости и положив руку на плечо Серебряного, - ты оставайся у меня. Я помирю тебя с опричниной. Когда узнаешь нас покороче, перестанешь дичиться. Хорошо бить татар, но мои враги не одни татары; есть и хуже их. Этих-то научись грызть зубами и метлой выметать!
- Никита, - прибавил он благоволительно и оставляя свою руку на плече князя, - у тебя сердце правдивое, язык твой не знает лукавства; таких-то слуг мне и надо. Впишись в опричнину; я дам тебе место выбылого Вяземского! Тебе я верю, ты меня не продашь.
Все опричники с завистью посмотрели на Серебряного; они уже видели в нем новое, возникающее светило, и стоявшие подале от Иоанна уже стали шептаться между собою и выказывать свое неудовольствие, что царь, без внимания к их заслугам, ставит им на голову опального пришельца, столбового боярина, древнего княжеского рода.
Но сердце Серебряного сжалось от слов Иоанновых.
- Государь, - сказал он, сделав усилие над собою, - благодарствую тебе за твою милость; но дозволь уж лучше и мне к сторожевому полку примкнуться. Здесь мне делать нечего, я к слободскому обычаю не привычен, а там я буду служить твоей милости, доколе сил хватит!
- я никому в дружбу не набиваюсь и никого насильно не держу. Свыклись вместе, так и служите вместе. Доброго пути, разбойничий воевода!
|